Неточные совпадения
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды
своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич
друг другу в ноги: первый
просил послужить, второй
просил освободить. Наконец мир сказал...
Он послал седло без ответа и с сознанием, что он сделал что то стыдное, на
другой же день, передав всё опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю
своему Свияжскому, около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему,
прося исполнить давнишнее намерение побывать у него.
Брат же, на
другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на
свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор считает ее такою же
своею женой, как и всякую
другую жену, и
просит его так передать матери и
своей жене.
Княгиня
попросила Вареньку спеть еще, и Варенька спела
другую пиесу так же ровно, отчетливо и хорошо, прямо стоя у фортепьяно и отбивая по ним такт
своею худою смуглою рукой.
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько по
своей надобности, сколько по надобности
другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель,
просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел
другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант
своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и
попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
— Мне долго ждать его прихода, — сказал Обломов, — может быть, вы передадите ему, что, по обстоятельствам, я в квартире надобности не имею и потому
прошу передать ее
другому жильцу, а я, с
своей стороны, тоже поищу охотника.
Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и написал в деревню к соседу,
своему поверенному,
другое письмо, убедительно
прося его поспешить ответом, по возможности удовлетворительным.
А он требовал не только честности, правды, добра, но и веры в
свое учение, как требует ее
другое учение, которое за нее обещает — бессмертие в будущем и, в залог этого обещания, дает и в настоящем просимое всякому, кто
просит, кто стучится, кто ищет.
Младший, несмотря на то что она презрительно и брезгливо от него отмахивалась, как бы в самом деле боясь об него запачкаться (чего я никак не понимал, потому что он был такой хорошенький и оказался так хорошо одет, когда сбросил шубу), — младший настойчиво стал
просить ее повязать
своему длинному
другу галстух, а предварительно повязать ему чистые воротнички из Ламбертовых.
На
другой день я пожаловался на нее мсье Демьену и
просил велеть отыскать и извлечь ее вон. «Pourquoi? — спросил он
своим отрывистым голосом, — il ne mord pas».
Как обыкновенно водится на английских обедах, один посылал
свою тарелку туда, где стояли котлеты,
другой просил рыбы, и обед съедался вдруг.
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один раз он назначил чрез два дня, но, к удивлению нашему, японцы
просили назначить раньше, то есть на
другой день. Дело в том, что Кавадзи хотелось в Едо, к
своей супруге, и он торопил переговорами. «Тело здесь, а душа в Едо», — говорил он не раз.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах
друг от
друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и
просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на
свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
В гостиницу пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много
других. Абелло, от имени
своей матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого
другого языка, кроме испанского, не могла принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять,
просит считать ее дом
своим и т. д.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда
других наций, что они взяли эти острова под
свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому
просят других не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл в Японию.
Теперь же он
просил управляющего собрать на
другой день сходку крестьян трех деревень, окруженных землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о
своем намерении и условиться в цене за отдаваемую землю.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов
просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев
своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и
попросить его.
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб
просить его о рожающей женщине и о Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от конвойных. Они были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта,
другие бегали закупать себе провизию и размещали
свои вещи по вагонам, третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали на вопросы Нехлюдова.
— «А кабы побоялся выстрелов, — возражают защитники, — так из
своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения
просить, а он в лес его еще заряженный бросил, нет, тут что-то
другое вышло, оригинальное».
Его нарочно выписала и пригласила из Москвы Катерина Ивановна за большие деньги — не для Илюшечки, а для
другой одной цели, о которой будет сказано ниже и в
своем месте, но уж так как он прибыл, то и
попросила его навестить и Илюшечку, о чем штабс-капитан был заранее предуведомлен.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал
свое), в
другой раз
попросил руки и запел пуще прежнего...
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на
другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью
попросила она
своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к
другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали
своей дочери счастья, — с одной стороны, а с
другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не
просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
—
Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не понимаю, какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я
прошу тебя,
своего приятеля, не забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с тобою, — только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни матери, принесла
свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу,
прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла,
другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал
свое именье незаконному сыну,
прося его не забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул
другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени отца; удалось и это.
На
другой день, придя в «Развлечение»
просить аванс по случаю ограбления, рассказывал финал
своего путешествия: огромный будочник, босой и в одном белье, которому он назвался дворянином, выскочил из будки, повернул его к себе спиной и гаркнул: «Всякая сволочь по ночам будет беспокоить!» — и так наподдал ногой — спасибо, что еще босой был, — что Епифанов отлетел далеко в лужу…
Мальчик встал, весь красный, на колени в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и пошли
просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным видом и вышел на
своих костылях в зал. Усевшись на
своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил обоим противникам протянуть
друг другу руки.
— Вот ты сердишься, когда тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это тебя для науки секут, и это сеченье — детское! А вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак в деле
своем, что его, бывало, соседи из
других усадеб к себе
просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет
своего профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения
просит от него благородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а
своего права и
своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не
просит, а за него только
друзья ходатайствуют.
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга, с которым
прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в
своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность
просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про
свои дела говорить, а стало быть, и в том и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Но подобно тому французу-семинаристу, о котором только что напечатан был анекдот и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника, нарочно сам
просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения, лобызания, клятвы и пр., чтобы на
другой же день публично объявить письмом
своему епископу, что он, не веруя в бога, считает бесчестным обманывать народ и кормиться от него даром, а потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо
свое печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в
своем роде и князь.
Англичане
попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и
другую свою хитрость показали: блоху в дар подали, а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят.
Она все так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он
попросил другой душе — покоя,
своей — прощенья…
Он застал жену за завтраком, Ада, вся в буклях, в беленьком платьице с голубыми ленточками, кушала баранью котлетку. Варвара Павловна тотчас встала, как только Лаврецкий вошел в комнату, и с покорностью на лице подошла к нему. Он
попросил ее последовать за ним в кабинет, запер за собою дверь и начал ходить взад и вперед; она села, скромно положила одну руку на
другую и принялась следить за ним
своими все еще прекрасными, хотя слегка подрисованными, глазами.
Утром на
другой день Карачунский послал в Тайболу за Кожиным и запиской
просил его приехать по важному делу вместе с женой. Кожин поставлял одно время на золотопромывальную фабрику ремни, и Карачунский хорошо его знал. Посланный вернулся, пока Карачунский совершал
свой утренний туалет, отнимавший у него по меньшей мере час. Он каждое утро принимал холодную ванну, подстригал бороду, протирался косметиками, чистил ногти и внимательно изучал
свое розовое лицо в зеркале.
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять
свои люди и счеты
свои… Еще в силе человек, без дела сидеть обидно, а главное —
свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого
другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно
просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
Сборы переселенцев являлись обидой: какие ни на есть, а все-таки
свои туляки-то. А как уедут, тут с голоду помирай… Теперь все-таки Мавра кое-как изворачивалась: там займет, в
другом месте перехватит, в третьем
попросит. Как-то Федор Горбатый в праздник целый воз хворосту привез, а потом ворота поправил. Наташка попрежнему не жаловалась, а только молчала, а старая Мавра боялась именно этого молчания.
Я
прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то будем надеяться, что бог, по милосердию
своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых
друзей.
…Представилось дело, которое я откладывать не люблю. Посылаю вам для передачи Андрею Андреевичу копию с бумаги, по которой он может
просить об казенном пособии. Третий пунктэтой бумаги укажет ему дорогу, каким образом действовать… Не следует пренебрегать этой помощию помимо Маленькой артели, которая
своими путями… Я нашел эту бумагу у Фролова и сегодня же посылаю
другую копию Соловьеву.
Папошников задумался, посмотрел на Лизу
своими умными глазами, придававшими доброе выражение его некрасивому, но симпатичному лицу, и
попросил Лизу подождать, пока он кончит с
другими ожидающими его особами.
— Ах, уйди, матушка, уйди бога ради! — нервно вскрикнула Ольга Сергеевна. — Не распускай при мне этой
своей философии. Ты очень умна, просвещенна, образованна, и я не могу с тобой говорить. Я глупа, а не ты, но у меня есть еще
другие дети, для которых нужна моя жизнь. Уйди,
прошу тебя.
— Ну, это мы увидим, — отвечал Розанов и, сбросив шубу, достал
свою карточку, на которой еще прежде было написано: «В четвертый и последний раз
прошу вас принять меня на самое короткое время. Я должен говорить с вами по делу вашей свояченицы и смею вас уверить, что если вы не удостоите меня этой чести в вашем кабинете, то я заговорю с вами в
другом месте».
Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не
просил ее, чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для
своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны
другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному
своему другу, берлинскому врачу, которого прямо
просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету
своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а
другой был мужчина глупый.
— Я не знаю, как у
других едят и чье едят мужики —
свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из
своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому
прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
В настоящей главе моей я
попрошу читателя перенести
свое внимание к некоторым
другим лицам моего романа.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к себе слабым голосом,
попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из
своих рук. На
другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.